Читать онлайн книгу "Записки стороннего наблюдателя"

Записки стороннего наблюдателя
Диана Александровна Чеснокова


История трагических страстей, связавших меж собою обитателей холодного Петербурга, заставляет читателя задуматься, задаться вопросами, на которые, к большому сожалению, нельзя дать решительно никакого ответа. Северная столица включает в себя люд разнообразный: здесь и воры, и мелкие жулики, и карточные шулера, и убийцы… Однако сами ли они выбрали такой путь? И возможно ли всегда оставаться человеком?





Диана Чеснокова

Записки стороннего наблюдателя





Глава первая. Окно


В Петербурге уже начались холодные дни. Ледяной ветер пронизывал переулки и дворы, не пропуская ни одного уголка, не оставляя ни одного прохожего без сурового, недовольного взгляда.

Человек в черном длинном плаще вышел со станции метро "Площадь Восстания" и направился в сторону большого белого дома на Невском проспекте. Пытаясь укрыть лицо, он закутывался в теплый шарф, края которого ветер беспощадно выхватывал из замерзших пальцев.

Небо низко нависало над домами, укрывая тяжелыми облаками зеленые крыши. Лабиринт темных зданий казался в тот момент непроходимым. Гигантами они возвышались над улицами, точно грозились вот-вот рухнуть вниз, раздавить все, что на их фоне казалось просто ничтожным. Множество людей сновало туда сюда вдоль широкой улицы, шум машин перебивал все мысли, не давая сосредоточиться даже на пути домой.

В тот день наш герой не брал с собой зонта, поэтому, увидев темные тучи, которые нависали над городом, словно волны разбушевавшегося моря над одиноким кораблем, ускорил шаг в надежде побыстрее попасть в…



… свою однокомнатную квартирку с пожелтевшими от влажности стенами, на которых местами отклеивались обои, зеленым старым диваном в рваной обивке и одним единственным окном, выходившим прямиком во внутренний двор, где круглые сутки работали ресторанные вытяжки, не давая побыть в тишине хотя бы мгновение. Находясь в этой квартире дольше пары часов днем, когда серый свет льется непрерывным потоком из окна, можно было сойти с ума, наблюдая всю эту картину в деталях. Лишь ночью, когда нельзя увидеть ничего вокруг от усталости и нехватки света, было возможно сохранить душевное равновесие.



Человек остановился. До дома было рукой подать – пройти через мост и свернуть налево. Кто-то толкнул его, но он остался на месте, лишь повернул голову в сторону канала Грибоедова, по которому даже в такое время ходили катера, наполненные веселыми туристами, в вечерние время освещавшими город вспышками своих фотоаппаратов. В этот же миг сильнейший порыв ветра сорвал с человека его черный шарф и унес в неизвестном направлении. Однако он снова остался стоять.

Пошел дождь. Сначала мелкими, елеощутимыми каплями он падал на тротуары, людей, машины. Но с каждым мгновением он набирал и набирал силу так, что человек, все еще стоявший посреди моста, уже через минуту промок до нитки. И продолжил стоять.



Вечерами бывали такие моменты, когда после всех выполненных обязанностей, сделанных дел, решенных проблем, он, уставший до изнеможения, голодный и прихрамывающий на левую ногу, все же не хотел идти домой. Он знал, что придет, запрет дверь, включит свою единственную тусклую лампу, и все, что ему останется – слушать гул аппаратов кондиционирования. Это оглушало даже больше той страшной тишины, что приходит каждую ночь, если не получалось вовремя уснуть. Это создавало ощущение полной пустоты, которая убивает любое другое ощущение. Человек уже не чувствовал боли, сожаления, печали. Он чувствовал лишь равнодушие, если его вообще можно чувствовать, и сетовал на свое безразличие, хотя абсолютно неискренне, скорее из-за принятых моральных норм, которые соблюдались уже просто машинально.

Оттого и пустота, что разум продолжал работать, а что-то другое, что сложнее устроено, к чему практически невозможно подобрать детали, давно сломано…



Захлопнув за собой дверь, человек прошел на центр комнаты и осмотрелся. В квартире было холодно: он забыл закрыть окно, когда уходил. На подоконнике накопилась большая лужа воды из-за косого дождя. Человек с безразличием посмотрел на эту лужу, снял пальто и кинул поверх нее. Вдруг вспыхнуло в нем то неприятное чувство, которое можно ощутить, совершив необратимую ошибку, глупую, до невозможности глупую ошибку, но назад воротить дело уже нельзя. Это чувство поднимается откуда-то из живота и комом крадется к горлу.

Человек бросился к подоконнику и стал обшаривать карманы плаща. Сигареты. Последние две сигареты. Нельзя допустить, чтобы они промокли. Он вынул помятую пачку и с облегчением вздохнул, увидев, что та суха.

Достал одну, закурил. Человек растягивал каждую затяжку, держал тяжелый черный дым в легких, пока глаза не начинали слезится. Ему было больно дышать. Он смотрел на острые капли дождя, рассекающие воздух и вонзающиеся в крышу дома напротив. В середине прямоугольника двора безнадежно мигал желтым светом фонарь, словно он бился в огонии, но даже страдая не желал тухнуть, выдавливал из себя последние лучи света.



Петербургские колодцы. Дворы, в которых всегда стоит гробовая тишина. Зайдя в такой двор с шумного проспекта, можно ненароком словить легкое головокружение от контраста звукосочетаний. Веселый турист, для которого это будет интересной особенностью города, улыбнется, сделает пару фотографий и уберется восвояси. Но герой этой истории отнюдь не беззаботный путешественник. Попади он в такое место вечером, идя домой, он бы вряд ли нашел выход.



Дождь становился все сильнее, заглушая даже звуки, издаваемые ресторанными вытяжками. Человек сел на мокрый подоконник. Окно он так и не закрыл. Колодец постепенно наполнялся водой, эхо, создаваемое желтыми стенами домов, давило все сильнее.

Но человеку не становилось хуже. Он уже давно не видел разницы. Он всегда слышал одно и то же… тишина, а где-то далеко-далеко голос. Он зовет его, но так тихо, что слов не разобрать.

Человек сел за свой стол с подкошенной ножкой и открыл на случайной странице книгу, которую нашел в метро пару недель назад. "Медный Всадник". Прочитав первые несколько строк, человек вдруг улыбнулся. Если уж Пушкина оставили на скамейке в метро…



Человек встал из-за стола и достал последнюю сигарету. Перед тем как закурить, он закрыл окно и сел на диван.

Он крутил сигарету в руках и смотрел на нее, боясь зажечь спичку. Пальцы его дрожали, то ли от холода, то ли от страха. Дождь с такой же силой барабанил по хрупким крышам, словно намеревался пробить их, сорвать и унести последние укрытие, последний шанс на спасение.

Человек чиркнул спичкой, та вспыхнула, на мгновение осветив заплесневелые стены комнаты. Тени заиграли разными формами, и человек вздрогнул. Спичка потухла, забрав все очертания с собой. Он гневно бросил ее на пол и дрожащими руками зажег новую.

Закурив, он посмотрел на небо, которое всегда казалось темным и очень низким. Однако сейчас человек не увидел неба. Ни луны, ни звезд. Потоки воды, непрерывно обрушавшиеся на улицы Петербурга, скрывали собой даже фонарь, который все еще боролся за жизнь, отгоняя от себя темноту непродолжительными вспышками.

Человек даже не пытался растянуть последнюю сигарету. Он докурил и оставил бычок на подоконнике.



Человек посмотрел на настенные часы, томно тикающие из угла комнаты. Три часа ночи.

Его мучило ощущение присутствия в жизни незаконченного и очень важного дела. Возможно, это даже было похоже на угрызения совести. По щеке человека пробежала холодная слеза. Он вдруг подумал обсудить квартплату с той женщиной, у которой он снимал квартиру.



То была добродушная, но довольно строгая дама, всю жизнь прожившая в Петербурге и вечно носившая черную шляпу с широкими полями. Будучи человеком глубоко моральным, она никогда не обсуждала своих квартирантов, иногда даже прощала им долги, а под вечер, увидев, как кто-то из ее жильцов идет домой, еле перебирая ногами от усталости, могла и вовсе постучаться с подносом еды в руках.



В подъезде замигала и лопнула последняя лампочка. Человек не обратил на это никакого внимания: за полгода жизни здесь он привык. Подойдя к стене напротив, он остановился и потер руки. Потом развернулся и скрылся за желтой дверью своей квартиры.



Наутро в квартире было пусто, хотя из нее никто не выходил. Окно было распахнуто, листы бумаги, исписанные вдоль и поперек набросками статей, летали по полу. На столе с подкошенной ножкой стоял белый стакан, а под ним обрывок страницы из той книги. На нем одно единственное слово, криво написанное черной ручкой.



«Простите».




Глава вторая. О прошедшем


В тот холодный зимний вечер, когда на улице свистел ветер, а снег валил ненормально большими хлопьями, мы собрались в одном шумном ресторане на Садовой. Было еще не поздно, однако люди уже начинали расходиться, и буквально за час заведение опустело. Мы нашли укромное место в углу темного зала, и вся компания разместилась за большим круглым столом. Нам принесли выпивку и закуски, и, считаю своим долгом отметить, первые бокалы были осушены довольно скоро.

Разговор начался с невинного обсуждения нынешних наших жизней. Люди мы были не чужие, поэтому каждый был рад поделиться как своими успехами, так и определенными неприятностями.

Когда все уже достаточно охмелели, беседа переключилась на более интимный лад: мои товарищи стали в подробностях вспоминать прошлое. Участия моего в разговоре было немного изначально, но тут оно вообще свелось к нулю, и все, что мне хотелось – слушать. Давно у меня пропала привычка говорить более остальных: стало понятно, что выгодней всегда внимать говорящим, и решительно не важно, в каких отношениях вы с этими говорящими состоите.

– А что же А.? Она так и не удостоит нас своим присутствием?

– Ты не знаешь новостей?

– Каких таких новостей? – спросил чересчур громко М., сидевший напротив.

Был у меня определенный спортивный интерес к подсчету выпитого. Так вот, М. выпил в два, а то и в три раза больше остальных.

– А. больше нет. Уже как три месяца.

– Не может быть… – М. опустил глаза, и мне даже показалось, что он моментально протрезвел. Плечи его поникли, он откинулся на спинку бархатного дивана, достал сигарету и закурил. За вечер от него никто не услышал больше ни слова.

– Что же произошло? – не выдержал кто-то из нашей компании, так же, как и М., по видимому, пораженный новостями.

Все взгляды обратились на меня, потому что на момент смерти А., только моим присутствием был удостоен Петербург. Мне действительно были известны все подробности данного происшествия, но желания ими делиться у меня не было никакого. Все, что мне оставалось – пожать плечами.

Тогда мой товарищ, опрокинув залпом половину бокала пива, подался вперед и, понизив голос, начал повествование.

– Никак не возму в толк, как так вышло, что до ее смерти мы не нашли времени встретиться с ней, – начал он, – это непростительно, и, не знаю, как вам, а мне совестно.

Наблюдая всех в момент этих слов, мне вдруг стало ясно, что не только у него были такие чувства. Из приличия, мне пришлось изобразить эту как бы пристыженность, хотя именно моим визитам А. была благодарна в свои последние дни. Ни разу моя совесть не позволила мне пройти мимо ее дома, не заглянув. Как бы мы не старались бороться с болезнью, мне, почему-то, не без тяжелого сердца, но с самого начала было известно, чем все закончится. А. как будто тоже это чувствовала, хотя она, как раз, скорее знала это наверняка.

– Так что же произошло? – вновь прервал тишину высокий женский голос. Он как будто вывел нынешнего рассказчика из транса.

– А. заболела. Поначалу казалось, что это все пустяки, но позднее выяснилось, что перенести этот недуг она не смогла.

– Что-то я не понимаю. У А. никогда не было подобных проблем. Я была уверена, что она переживет всех нас! – не унимался этот уже переходящий на писк голос.

Мне стало жаль друга, на которого так бесстыдно оказывали давление. Над нашей компанией повисло довольно долгое, неловкое молчание. Все заерзали на мягком диване и стали избегать встречаться взглядами. Мне удалось уловить перемену всеобщего настроения, хоть и не затронувшую меня совершенно. Так что, пришлось прервать это вечно длящееся мгновение.

– Полагаю, болезнь была не главной причиной ее смерти.

Почувствовав поддержку, мой товарищ оживился и продолжил рассказ.

– Мне думается, А. не пережила свое моральное потрясение, вызванное убийством человека, произошедшим практически при ней.

– Как это? – глаза главной слушательницы округлились. Все остальные, даже М., сидели как-то без участия.

– Ты знаешь, она сдавала комнаты в коммунальной квартире. Так вот, один из ее жильцов выбросился из окна.

– А ей что же с этого?

На этой реплике терпение мое кончилось. Все вдруг стали казаться чужими, особенно для А. Не было у меня больше сил это слушать.

– Ей было дело. Я предлагаю закрыть тему, а если кто-то желает это обсудить – пожалуйста, но не в моем присутствии.

Тут мне пришлось проигнорировать недоумевающие взгляды всех сидящих за столом. Только один из них смотрел одобрительно – это был М. Он еле заметно мне кивнул, будто благодаря за мое вмешательство.

Оставшийся вечер прошел более мирно. Споров больше не возникало, к теме А. никто более не смел возвращаться. Мне, по обыкновению, не хотелось участвовать в разговоре, да и, честно говоря, было бы предпочтительнее покинуть ресторан как можно быстрее. Так и вышло: при первой удобной возможности мне удалось улизнуть.



Захотелось курить, но сигарет при мне не было. Выругавшись про себя, мой внутренний голос подсказал мне прогуляться, мол поможет. Пришлось остановиться: чья-то рука похлопала меня по плечу и протянула сигарету. Это был М.

– Читаешь мысли?

– По тебе трудно не заметить.

Мы постояли в тишине пару минут.

– Не по себе от всего этого, – сказал М., смотря куда-то вверх.

– Прогуляемся?

Он молча кивнул.

Ветер прекратился, луна огромным сверкающим диском висела в черном небе. Улицы, освещаемые светом желтых фонарей, казались неподвижными, даже вымершими в этот поздний час. Снег, не тронутый прохожими, идеально ровным покрывалом лежал на тротуарах и приятно хрустел под ногами. Мы дошли до Дворцовой набережной и остановились у не разведенного моста. Стояла гробовая тишина. М. снова закурил. Мне было совсем нетрудно понять его мысли.

– Много лет уже прошло. Не стоит ворошить прошлое в своей душе.

– Неужели не понимаешь? Я даже ее не навестил…

– Она и не вспоминала о тебе.

– Зачем ты это говоришь? – со страданием в голосе прошипел М.

– Мне нужно лгать?

Он промолчал.

– Ты хочешь знать, что произошло? – последовал мой вопрос, хотя ответ на него был заранее известен.

– Да.

Мне пришлось собрать всю свою волю: не так-то просто объявить человеку о том, что он никогда не был нужен, в то время как сам являлся нуждающимся.

– У А. жил один мужчина. Даже в общих чертах я не могу тебе его описать: скажу только, что она избегала о нем говорить. Впоследствии, мне стало ясно, почему. Хотя, как довелось мне рассудить по ее словам, сказанным в жаре болезни, они и не встречались ни разу дольше, чем на пару минут в парадной. Вижу твой взгляд, и мне не понятно, что все это значит.

Осенью этот человек выпрыгнул из окна своей комнаты. Оставил ей записку с извинением, а, может, и не ей. А. тут же и захворала. Она все плакала, плакала, но так и не сказала, почему именно она плачет. Через пару недель ее не стало. Я не берусь судить произошедшее, душа А. всегда была для меня потемками. Да и лезть в нее у меня не было охоты.

– И не единого слова?..

– Нет.

– Что же это…

– Жизнь.

– Уже нет.



Мы прошлись еще немного. На Невском проспекте М. попрощался со мной и юркнул в открытую дверь бара с трудно читаемым названием.

Как ни странно, на сердце у меня было спокойно. Зная, что мои слова помогли обрести человеку, подвешенному в собственных мыслях, определенность, которая спустила его на землю, душа моя дышала ровно. Хотелось бы иметь такой особенный якорь, который не позволил бы уходить в абстрактные мечтания, решительно усугубляющие нашу действительность. Но вот парадокс: роль этого якоря выполнить может лишь близкое сердцу существо, но оно в то же время является и тем широким парусом, что утягивает в высь, доставляя прямиком к самому сокровенному, к тому, что порой скрыто даже от нас самих. Сколько бы человек избежал страданий, не имей он надежд и ожиданий! Сколько ночей прошло бы намного спокойнее!

Мне захотелось пройтись до дома пешком.

Начался снегопад. Лениво падали снежинки на уже белоснежные тротуары. На небе мерцали звезды. Здания, фасады которых были красиво подсвечены приятного цвета лампами, возвышались над проспектом. Их гряда создавала что-то вроде крепостной стены, которая дарила чувство защищенности, но в то же время оставляла толику свободы. Казалось, проспект этот был бесконечным, и, если кто-то сворачивал в темный переулок, не замечал этого, уходил далеко вперед, так, что нельзя было различить конца.

Колючий зимний воздух с каждым вздохом обжигал мне грудь. Меня уже не волновали никакие мысли, просто хотелось идти, не останавливаясь, в полной уверенности, что конца этой белой дороги я никогда не увижу.




Глава третья. Площадь Восстания


Анна родилась в Петербурге холодной зимой, когда снег тяжелыми хлопьями падал с неба, занося двери широких парадных большими сугробами. Небо сияло чистотой и свежестью, создавая бесконечное светлое пространство над тяжелыми и угрюмыми петербургскими домами.

Петербург красив зимой, особенно когда она выдается ясная. Улицы будто становятся шире, небо, обычно грузным полотном укрывающее городской лабиринт, словно поднимается выше, а воздух становится таким чистым!



На Витебский вокзал, точно по расписанию, прибыл поезд. Из него вышел сурового вида молодой человек и, расталкивая всех людей, направился к выходу. Не поймав такси у здания вокзала, он решил пройтись, вдруг повезет.

На улице еще не стемнело, как ни странно, даже светило солнце. Его лучи хоть и не грели, но красивыми бликами играли на свежем, только выпавшем снегу. Юноша шагал по скользкому тротуару, а в голове его тысячами роились мысли и воспоминания. Он покинул Петербург ровно год назад, внезапно, в спешке. Больше всего он боялся впечатления, которое его появление произведет на Анну. Самое для него страшное было то, что он даже примерно не мог предугадать, каким, собственно, будет это впечатление.

Тяжелая сумка давила на плечо, сбивая и без того сложно удерживаемое равновесие на покрытом льдом тротуаре. Молодой человек не выдержал и спустился в метро. Даже спустя год он помнил точный адрес ее квартиры, станцию, рядом с которой она расположена.

Доехав до "Площади Восстания", он вышел и глубоко вздохнул. Затхлый воздух метро будто сдавил ему легкие, усилив головную боль, приобретенную им еще в шумном вагоне поезда, который сам по себе издавал страшный скрежет на каждом повороте, давая понять, что по этим рельсам он ходит уже не первый десяток лет, усугубляемый еще и огромным количеством несносных пассажиров, своими разговорами поднимавших нестерпимый гул в попытках перекричать друг друга.

У юноши не сразу получилось найти нужный двор: он заблудился в, как он думал, однообразных старинных зданиях, плотно прижатых одно к другому.



Наблюдая людей в Петербурге, можно сразу сделать вывод, что делятся они на две обширные группы. Первая, довольно просто поддающаяся пониманию, включает в себя приезжих, туристов, даже некоторых коренных горожан. Суть ее состоит в том, что они принимают Петербург, как город, как нечто обыденное и ни чем не разнящееся с, например, Москвой. Они знают, что он имеет историческое значение, иногда даже уважают его знаковые достопримечательности, но решительно не постигают его сути. На таких людей немного свысока, даже с толикой какой-то жалости смотрят составляющие вторую группу господа. Они, по натуре своей, на каком-то духовном уровне понимают Петербург. Они знают и видят, что город этот особенный, в первую очередь, очевидно, внешне, но это для них не самое главное, для них важна его натура духовная, если не сказать ментальная. Они видят в нем человека, глубоко образованного, того, с кем можно побеседовать на абсолютно любые темы, в закоулки души которого можно пробраться с горячим интересом, исследовать его все новые и новые привычки. Именно поэтому для причисленных к этой группе людей каждый дом, каждый двор, каждая парадная и арка являются особенными, одними единственными и неповторимыми в своем роде. Они чувствуют подсознательную привязанность к Петербургу, словно к живому существу, что мило сердцу. К его печальному небу, к мрачным домам, в конце концов, к бесчисленному количеству мостов и глубоких каналов. Однако в то же время, эта часть людей чувствует свободу, даруемую этим городом.

Петербург – город интересный: все, что там происходит, может происходить лишь там и нигде больше. Это город, рожденный по прихоти одного только человека, город, возведенный совершенно искусственным путем. Это само по себе является парадоксом, но этот парадокс порождает множество других. Казалось бы, как здания, приткнутые вплотную друг к другу, темные, грузные, старые как мир, небо, вечно серое, на котором в любое время года и суток отсутствует солнце, могут дарить свободу? Неизвестно. Объяснить этого не сможет никто, и, тем не менее, некоторые это чувствуют. Отчасти, эту свободу дарит осознание грандиозности, возвышенности Петербурга над всем остальным: над другими городами, над людьми, над всем бытием мира. Он как бы существует отдельно, ничто до него не касается. Даже абсолютный скептик признает, что каждый булыжник в каждой мостовой имеет определенный шарм, энергию. И это самое малое, что можно описать словами. Попадая в Петербург, господину понимающему уже не важно, что в жизни его было до его прибытия сюда, что будет после, город захватывает его всецело, как бы оберегая от прежних проблем и переживаний, будь они духовные или материальные.

Бесполезно пытаться изложить это на бумаге, оно существует где-то за пределами понимания человеческого, и вряд ли в каком-то из языков изобрели для этого описания подходящие слова. Петербург можно увидеть, но важнее его почувствовать, проникнуться, надышаться им. К счастью, далеко не все способны на это, оно дается само, существует вместе с человеком изначально, будучи решительно не приобретаемым.



В очередной раз завернув не в тот двор, юноша выругался про себя, уже было решил спросить дорогу, как увидел на стене номер нужного ему дома. Сердце его бешено заколотилось в груди, дыхание стало учащенным, пар с каждым выдохом становился все гуще. Дверь в парадную была распахнута настежь, за что он поблагодарил судьбу. С самого начала своего пути больше всего он боялся, что ему попросту не откроют. Поднявшись на нужный этаж, он остановился как вкопанный у двери, не решаясь позвонить. Он знал, что в квартире сейчас празднуют, что его появление понесет за собой лишь смятение, после которого последует неизвестно что. Он тряхнул головой, словно отгоняя от себя какую-то навязчивую мысль, и позвонил.

Дверь открыла стройная девушка невысокого роста с вьющимися светлыми волосами. Глаза ее, большие, темные, выражали неподдельное счастье, которое может возникнуть только в том случае, если человек наконец сбросил свой душевный груз, тяготивший его долгое время, и получил желаемую свободу. Однако стоило ей увидеть, кому она открыла, буря эмоций смела это выражение с ее прекрасного лица, оставив на нем отпечаток боли и уныния.

– С днем Рождения, Анна.

– Что ты здесь делаешь? – сорвавшимся голосом спросила она, опустив при этом глаза.

На этот вопрос у незванного гостя не было ответа.

– Уходи, пожалуйста.

– Я не уйду.

Анна захлопнула дверь и провернула ключ дважды. Юноша предполагал такой исход, поэтому, оправившись после первого потрясения, просто сел на лестницу и закурил. В эту же секунду из двери напротив выскочила не самого приятного вида пожилая женщина и буквально вышвырнула его из парадной. Он, не долго думая, сбросил рукавом своего пальто снег с краешка скамейки, уселся и принялся ждать.

На улице уже начало темнеть, когда из парадной стали выходить знакомые юноше люди. Он закрыл лицо воротником своего пальто и отвернулся от входной двери, чтобы никто его не узнал. Когда во дворе воцарилась полная тишина, он выкурил последнюю сигарету и взглянул на небо. Оно было дивного вида в этот декабрьский вечер. За отсутствием какого-либо искусственного освещения можно было различить томный лунный блик, игравший на снегу. Размеренно падали маленькие снежинки, создавая иллюзию звездного неба. Умиротворяющая, вовсе не страшная тишина окружала молодого человека, только где-то вдалеке можно было с трудом различить звуки работавших двигателей машин. "Будь, что будет," – подумал молодой человек, встал и отряхнулся от снега, который приличным слоем уже покрыл его с ног до головы.

Позвонив в звонок, он надеялся, что ему будет предоставлена возможность хотя бы высказаться. Его сердце бешено заколотилось, тут же разлив неприятное тепло по всему телу. Защелка замка грозно цокнула, отдав эхо по всей парадной, и дверь отворилась.

– Анна, я хочу с тобой поговорить.

– Вот беда, – с насмешкой в голосе отозвалась девушка. Однако дверь не закрыла.

– Я понимаю, что извиняться мне не имеет смысла, да, наверное, такое и не подлежит прощению…

– Хоть что-то ты понимаешь, – перебила его Анна.

– Прошу, – проскулил юноша и взглянул на нее жалобными глазами.

– Входи.

За год в квартире ничего не изменилось. Все те же светлые, обшарпанные временем стены, мебель из темного дерева, даже тот же желтый чайник на плите.

– Чаю?

– Буду благодарен, – улыбнулся юноша.

Когда он вошел в кухню, увидел остатки праздничного ужина в духовке. Он вспомнил, что за весь день ничего не ел, но, понимая его нынешнее положение нежеланного гостя, говорить ничего не стал.

– Как вы отпраздновали?

– Если ты собираешься и дальше все свои реплики адресовывать моей духовке, то можешь даже не пытаться наладить со мной диалог, – рассмеялась Анна.

Что-то сильно кольнуло его в сердце. Он помнил этот смех, такой искренний, звонкий…

Анна накрыла на стол, поставив пришедшему гостю еду, а себе чай.

– Зачем ты здесь?

– Я должен говорить все сразу и прямо?

– Да, от твоей лжи я уже устала.

– Анна, я никогда тебе не лгал.

– Это с какой стороны посмотреть, – грустно вздохнула девушка.

– Я вернулся в Петербург. Надолго.

– Ты полагаешь, из этого следует…

– Да, – перебил юноша.

– Ты обидел меня. Предал всё мое искреннее чувство, все мои моральные убеждения, в которых сам же со мной был согласен. Знаешь, с чем ты меня оставил?

Он грустно покачал головой, не смея поднять на нее глаза.

– Разочарование, – Анна помолчала. – Во всем и во всех. Ты научил меня не доверять никому, во всем сомневаться, хотя я вовсе не хотела этому учиться.

– Это было моей ошибкой. Я не хотел.

– Но ты это сделал. Нет, это не измена, но прямое и неоспоримое предательство.

Анна не чувствовала ни злости, ни недоумения к этому человеку. Она ощущала лишь острую, глубокую обиду в своей душе. Она просто не понимала, за что на ее сердце была оставлена эта рана. Может, она сделала что-то не так?

– Доедай и уходи.

– И ты не переменишь своего решения?

– Нет, больше ты от меня ничего не услышишь. Исчерпано.



Исчерпано. Эта реплика Анны еще долго не давала молодому человеку спокойно спать.

Выйдя из ее дома, он отправился к себе. На улице было холодно, поднялся буран. Из-за снежных вихрей нельзя было разглядеть, куда ступала нога.

На дорогах было еще довольно много машин, люди возвращались по домам после тяжелого рабочего дня. Город впадал в своего рода ночную спячку: непроглядная темнота уже спустилась на его проспекты, снег, метавшийся из стороны в сторону предупредительными порывами, словно прогонял людей с улицы. Проходя мимо одного из каналов, пересекающих Невский проспект, юноша остановился. Он вслушивался в завывания злого ветра и, словно подхваченный его порывом, унесся в свои мысли. Из этого своеобразного транса его, замерзшего и дрожащего, вывел треск толстого льда, что раздался эхом по всему холодному, в тот миг неприветливому Петербургу.




Глава четвертая. Симфония


Холодным декабрьским вечером из парадной старого желтого дома вышел человек по фамилии Бернштайн. Его выпившие товарищи пошли себе прямо, распевая во весь голос незнакомые ему песни. Он же, абсолютно трезвый, тут же почувствовал ледяной укол слабого ветра, который, казалось, становился все сильнее. Он был фигурой незаметной, даже в кругу своих так называемых друзей, но особо не расстраивался. Сейчас это было на руку.

Тревожно оглядываясь по сторонам, он пошел прочь из этого замкнутого в неровной формы прямоугольник двора. Бернштайна начинало лихорадить. Тут он столкнулся с щупленьким юношей, торопящимся к парадной, из которой только что вывалилась орава гуляющих.

– Простите, ради Бога, – улыбнулся молодой человек и, не дождавшись ответа, нырнул в медленно закрывавшуюся дверь.

Бернштайн, уловив знакомые черты в лице этого смешного на вид человечка, задумался на мгновение, остановился. Припадок глубокого мучительного кашля вывел его из этих раздумий. Нужно торопиться.

На Невском проспекте, как ни странно, было пусто. Ветер свистел в переулках, бросал в разные стороны комья мокрого снега, не давая открыть глаза. Бернштайн остановился у моста и схватился за перила: жуткая боль во всем теле пронзила его такой сильной вспышкой, что он скрутился в три погибели и стоял в этом неестественном положении около четверти часа, не взирая на страшный буран. Постепенно к нему вернулось трезвое мышление, и он, медленным, почти ползучим шагом, продолжил идти вперед.

Бернштайн не видел ничего вокруг себя от боли, застилавшей ему глаза, однако внутри у него все сильней разгоралось параноидальное ощущение слежки. Из-за сильнейшего ветра и снега, вихрями танцующего вокруг, слабого свечения уличных фонарей, вот-вот готовых потухнуть, погрузив землю в кромешный мрак, повсюду играли непонятные тени, силуэты, очертания, и, чем меньше Бернштайн старался обращать на них внимания, тем отчетливее они приобретали вполне определенные контуры людей или чего-то им подобного. Лунный свет неравномерно разливался по с каждой минутой мрачнеющим домам, словно старался утяжелить их, сделать так, чтобы они, не выстояв под натиском бурана, старины и своего собственного веса, рухнули, наконец, превратив и без того изуродованный бурей город в одну глубокую пучину хаоса и разрухи.

Улицы Петербурга в ту ночь обернулись непроходимым лабиринтом, и, казалось, что с каждым мгновением ходы этого лабиринта меняются и перестраиваются во все новые, извилистые пируэты.

Бернштайн остановился посреди проспекта и оглянулся: все вокруг казалось одинаковым. Из его горла вырвался крик отчаяния, вызванный болью и страхом. Он не мог заблудиться, он считал повороты, считал дома за невозможностью разглядеть номера на табличках, занесенных снегом.

Фонарь над его головой издал резкий щелчок и потух. Бернштайн вздрогнул, отшатнулся от близ стоящего дома, на котором на мгновение увидел очередную размытую фигуру, и, махая руками, рванулся с места. Он бежал, не обращая внимания на боль, раздиравшую его изнутри, на ветер и снег, ледяными уколами колющий лицо. Он бежал и бежал, свернул налево, в узкий темный переулок, продолжил переставлять ноги по занесенному тротуару, пока, наконец, не обессилил. Он рухнул на белый снег всем телом.

Бернштайн лежал неподвижно около получаса. Где-то в уцелевшем уголке сознания он понимал, что может замерзнуть насмерть: он уже практически не чувствовал ног. Однако снова его скрутил невыносимый припадок кашля, он свернулся на снегу и попытался прекратить выдавливать из себя воздух. Он сел, нагнулся вперед и увидел кровь. Яркие капли алели на белоснежном покрывале. Он осмотрелся по сторонам: ветер стих, буран остался где-то позади, исчезли тени. Вдруг его взгляд упал на синюю табличку с номером дома и названием улицы, на которую он попал. "Не верю!" – подумал про себя Бернштайн. Таки добрался. Спасский переулок.

Он лихорадочно стал оглядываться по сторонам в поисках старой черной вывески с золотыми буквами. и увидел ее буквально в двух шагах от себя. «Аптека» – гласила надпись на вывеске.



Луна блестела на небе большим серебряным диском, ветер, снова разозлившийся на петербургские улицы, начал завывать свою бесконечную песню. Лед на каналах затрещал, отдавая эхо по широким проспектам. Казалось, ночь эта, холодная и совсем недружелюбная, будет длиться вечно. Фонари один за другим меркли от непогоды, ломались, падали, издавая страшные вопли.



Бернштайн три раза провернул ручку вправо, один раз влево, и тяжелая старая дверь отворилась с монотонным скрипом. Внутри было тепло, приглушенный оранжевый свет, исходивший из камина, разливался по всей небольшой комнате, заваленной антиквариатом: в покосившихся шкафах стопками лежали полувековые рукописи и книги, на полу в разных углах громоздились стопки портретов, прижатые к стенам, множество статуй и мебели пребывало в разных концах комнаты, а кое-где, если хорошо присмотреться, можно было найти и старинные музыкальные инструменты: арфы, скрипки в шикарных чехлах, обитых красным бархатом, а в самом дальнем углу комнаты стояло черное как смола фортепиано, на крышке которого гордо возвышалось чучело огромного ворона, чьи глаза-бусинки томно поблескивали в полумраке.

В правом углу комнаты, у самого окна, намертво завешенного тяжелыми коричневыми и очень пыльными шторами, находился прилавок из темного дерева. Бернштайн подошел к нему и щелкнул замерзшим пальцем по золотому звонку. В ту же секунду из узенького проема в стене за прилавком, спустился мрачного вида высокий юноша. Лицо его было до безобразия худо, волосы рыжими патлами спадали на лоб, но взгляд был прямой, сосредоточенный.

– Как обычно?

– Больше, – ответил Бернштайн, не долго думая. – И ремень, да чтобы был покрепче.



Над Петербургом начала подниматься тусклая заря. Буря улеглась, оставив после себя разруху и беспорядок. В утренней тишине был слышен лишь равномерный скрежет лопат по тротуарам, с которых убирали снег. Бернштайн в состоянии полной апатии плелся домой, внимательно прислушиваясь к собственному дыханию.

Дойдя до Дворцового моста, он свернул налево. "Кажется, я схожу с ума… или уже сошел," – подумал он, увидев Медного Всадника, что мрачной громадой возвышался над Невой. Он был словно живой, готовый вот-вот сорваться со своего постамента и рвануть в никому неизвестном направлении.

На чистое небо постепенно поднималось холодное солнце. Наполовину занесенные снегом купала Исаакиевского собора сверкали в его тусклых лучах, ослепляя любого, кто бы осмелился на них взглянуть. Глыбы льда на реке сталкивались друг с другом, создавая эхо в тишине еще не проснувшегося Петербурга.



Бернштайн ввалился в парадную своего дома и с грохотом захлопнул за собой дверь. По круглой лестнице с высокими ступенями он буквально полз: каждый шаг, каждое движение давалось ему все труднее, ноги практически не слушались из-за холода, усталости и боли. Шаркая изношенными сапогами по полу, он дошел до лестничного пролета на втором этаже, остановился у стены и сполз по ней вниз, задыхаясь.

"Я хочу, чтобы это закончилось," – подумал Бернштайн. Эта мысль пролетела в его голове как-то резко, сама собой, очень отчетливо и даже громко. Ему даже показалось, что он сказал это вслух. Хотя, может, и сказал.



Иногда наступает такое крайнее состояние души человека, словно какая-то контрольная точка пройдена, словно не осталось уже ничего, даже отчаяния. Случается это решительно у всех, но каждый реагирует на это по-своему. Упав на самое дно, так, что дальше просто некуда падать, человек стоит перед выбором, хотя выбор этот всегда мнимый, иллюзорный. То, что раньше казалось предельно ненормальным, становиться нормальным, боль, к которой, кажется, никогда нельзя привыкнуть, становится обыденной и неотъемлемой частью жизни, при чем, настолько, что она уже и вовсе перестает восприниматься, как боль.

Так называемый выбор состоит в следующем: подняться или умереть без шанса на спасение. Почему же он – лишь иллюзия? Все очень просто. Человек по-настоящему никогда не выбирает, что ему делать на этом самом дне: он либо рождается способным к оживлению души своей, либо нет. Нельзя стать сильнее, нельзя преодолеть свою внутренность, нельзя изменить человеческую натуру. Это не назвать судьбой, или чем-то вроде нее: это больше похоже на гены, только тут они духовные, более сложные для понимания, непостижимые.

Очевидно, жизнь несправедлива. Бывает, что сильных людей, готовых пройти любые испытания на своем пути, она обходит стороной, так, что они могут никогда и не узнать, что способны вынести. Она может жалеть их, защищать. Но не пощадит она человека слабого, с больною, истощенною душою. Будет наказывать его за эту врожденную слабость, пилить, пока не уничтожит, не раздавит. А человек, не понимающий, за что его наказывают, что же он такого сделал, что жизнь эта ополчилась против него, как бы не сопротивлялся, как бы не боролся, как бы не старался найти в себе хоть малую часть той силы, что могла бы помочь, будет обречен, и ничто его не спасет.



Бернштайн, не вставая с пола, провернул ключ в замке и толкнул дверь, которая отворилась с оглушительным скрипом. Он медленно поднялся, попытался успокоить дыхание, но не смог: тело его больше не слушалось.

Из небольшого грязного окна в комнату проникали серые лучи рассветного солнца. Квартира пребывала в сущем хаосе: мебель перевернута, шелковые шторы сдернуты вместе с карнизами, повсюду валяются какие-то бумаги и осколки разбитой посуды. Бернштайн знал, что, никто кроме него в квартиру не заходил, но как он устроил этот беспорядок, не помнил. Хотя наверняка догадывался, что он тогда искал.

Его испугал сигнал машины, что разорвал тишину точно молния спокойное ночное небо. Этот звук отдался у него в голове продолжительным эхом: он зажимал уши руками, тряс головой, но избавиться от него не получалось.

Это Петербург начал просыпаться. Люди, закутанные в теплые одежды, выходили из парадных, торопились к метро, машинам. На проспектах зашумели моторы, а на Невском уже успело случиться две аварии. С неба ушли все тучи, солнце засияло на бесцветном петербургском небе. Белоснежные альбиносы сидели на набережных, греясь в его зимних лучах. Начали звенеть колокольчики лавочек и магазинов, отпирались замки, распахивались окна. Чистый снег приятно хрустел под ногами, а холодный утренний воздух даровал легкость дыханию.

А вот человек по фамилии Бернштайн, закрылся у себя в ванной, перетянул руку ремнем и через несколько минут рухнул на пол с широко открытыми глазами.



Экспертиза установила, что смерть наступила пятого декабря, в семь утра.



Причина: передозировка морфием.




Глава пятая. Француженка


Время уже перевалило далеко за полдень, когда Анна, наконец проснувшись, потянулась на кровати. Она лениво поворачивалась с бока на бок, наслаждаясь своим бездельем.

Хороший декабрьский день за окном: со светлого неба сыпется белый снег, свежий воздух пробирает легкие с каждым вдохом, а на Неве стоит прозрачный лед.

Анна снова закрыла глаза и задремала. Она ощущала себя невероятно легко, так, как не ощущала себя уже давно. С год, если быть точнее. Ей удалось отпустить что-то внутри себя, не убеждать себя в том, что отпустила, а действительно отпустить: это разные вещи.

Безмятежную дрему Анны прервал яростный стук в дверь. Она разозлилась на того, кто посмел ее беспокоить: ведь так ломиться мог только тот, кто знал, что в этой квартире живет именно она. Ее это не на шутку оскорбило. Анна накинула свой черный халат, открыла окно, чтобы проветрить душную комнату и гордо, даже чинно направилась к двери. Стук все это время беспрерывно продолжался, что она намеренно и умело игнорировала.

Она надменно-медленно повернула ключ в замке и отворила входную дверь. На пороге стояли два джентельмена, одетые в черные строгие костюмы. Ее вовсе не удивил их приход.

– Не прикурите? – подняла бровь Анна, держа во рту целую сигарету.

Один из мужчин молча поднес спичку к ее лицу. Анна глубоко затянулась, выдохнула вперед себя и строго посмотрела на нарушителей ее покоя.

– Я не впущу вас в квартиру, так что, если вам есть, что сказать, говорите, – отчеканила она тоном, не предполагающим возражений.

– Нам нужно войти, – безучастно сказал господин пониже ростом и уже намеревался отодвинуть Анну в сторону, протиснуться в дверной проем.

– Имейте совесть, – парировала она, выставив перед юношей руку.

При этой фразе второй господин придержал первого. Анна победоносно ухмыльнулась.

– Мы знаем, что вы были близки с человеком по фамилии Бернштайн. Это так?

– Да, мы состояли в дружеских отношениях.

– Вы знаете, что с ним случилось?

– Разумеется. С чего такой интерес к событиям годовой давности?

– Выяснилось, что у него накопился долг. Сумма не маленькая.

– А при чем здесь я? – возмутилась Анна. Эта история уже и так причинила ей немало хлопот.

– Вы последняя, с кем он хоть как-то контактировал за два года до смерти. Беркут требует с вас.

– У него не все в порядке с головой. Пусть требует с себя, – жестко отсекла Анна и захлопнула дверь.

Теперь у нее проблемы, она это понимала. Еще она понимала, что таким поведением выиграла хоть немного времени.



Анна заварила себе крепкий кофе и села за стол, уставившись в окно. Что такого мог обнаружить Беркут, чтобы к ней пришли просить за Бернштайна? Конечно, он был человеком не святым, но что заставило поднять события, произошедшие год назад, по делу простого зависимого? Тем более, что тогда она еще ничего не знала об этой стороне его жизни.

Она долго сидела, не шевелясь, кофе остыл, сигарета потухла. Не зная, что предпринять, Анна набралась решимости и направилась выяснять все напрямую. Время еще было слишком раннее для встречи с ним, поэтому сначала она полагала зайти к одной полезной знакомой, которая смогла бы помочь, если от первого упомянутого лица она ничего в будущем не добьется. Анна была довольно стойкой личностью, подобного рода дела ее никогда не пугали. Однако она знала, что Беркута стоило бояться. И она боялась.



Петербургские зимы были поистине восхитительны. Выйдя на улицу, можно было вдохнуть полной грудью и обжечься свежестью холодного воздуха. Небо словно поднималось выше, предоставляя больше пространства для движения и мыслей, даруя свободу, даже большую, чем обычно. Старинные дома Петербурга будто тоже становились легче, моложе, стремясь вверх, освобождая от своей грандиозной ноши каждого прохожего.

Гуляя вечером по Петербургу, человеку заинтересованному хотелось заблудиться в узких переулках и величественных проспектах. Таким образом, можно сосредоточится лишь на пути, на окружающем ландшафте, не упираясь взглядом под ноги. Это, в свою очередь, дарило полное отсутствие каких-либо мыслей, будь они позитивные или негативные. Не это ли называется свободой? И, кажется, предпочтительней блуждать по прекрасным улицам, нежели по закоулкам души, которая, несмотря на любые усилия, все равно никогда не откроется до конца.



Анна закуталась в теплый плащ и вышла из парадной. Сумерки уже окутывали петербургские улицы, придавая всему вокруг фиолетовый оттенок. Она шла быстро, с каждым новым шагом выдыхая большое облако пара. Спустившись в метро, Анна осмотрелась: не было ли тех джентельменов рядом с ней, однако она никого не заметила и перевела дух.

На Невском проспекте было людно: уличные музыканты играли старые песни, приезжие сновали туда сюда, не пропуская ни одной сувенирной лавки. Анна поглубже забилась в воротник плаща и направилась на Садовую улицу. Остановившись у дома номер восемнадцать, она еще раз оглянулась и внимательно осмотрелась. Никого. Тогда она подошла к воротам, что вели во двор, и всем телом навалилась на тяжелые прутья. Со скрипом створка поддалась ее толчку и приоткрылась. Анна протиснулась внутрь и закрыла за собой ворота.

Пройдя в самую глубь тесного двора, Анна вплотную приблизилась к свежевыкрашенной черной двери. Медленно, с расстановкой она стукнула по ней замерзшими пальчиками четыре раза. Открыла молодая девушка невысокого роста с аккуратно убранными назад волосами.

– Вы кто? – удивилась Анна.

– Прислуга, – равнодушно отозвалась девушка и начала было закрывать дверь, но Анна остановила ее, подняв руку.

– Госпожа Комбинар.

Выражение лица горничной в момент изменилось: глаза ее округлились, кожа стала белой, словно снег. Казалось, она вот-вот упадет в обморок.

Воспользовавшись оцепенением девушки, Анна проскользнула внутрь. Давно ей не приходилось называть себя этим именем. Она прошла по длинному коридору, освещенному лишь одной тусклой лампочкой в пыльном абажуре. В конце его были две совершенно одинаковые на вид двери: она вошла в ту, что располагалась левее. Попав в богато отделанный салон, Анна остановилась. С ее последнего прихода здесь многое изменилось: диваны обили шикарным фиолетовым бархатом, новые столы теперь были из красного дерева, стены отделали темно-зелеными обоями, множество предметов декора идеально дополняло общий интерьер, складываясь в одну весьма прелестную картину. В комнате, за отсутствием окон, царил приятный полумрак. Везде гордо возвышались экспонаты с претензией на искусство: скульптуры обнаженных греческих атлетов, портреты великих монархов. Анна ухмыльнулась, не сомневаясь в их подлинности.

Она прислушалась: за стеной кто-то играл на фортепиано, при чем, довольно неплохо. Затем послышались шаркающие шаги горничной, которая, видимо, только пришла в себя. Анна поспешила найти источник первого и более приятного звука. Пройдя в угол салона, она увидела небольшой проем в стене, завешанный зеленой портьерой. Она вошла в эту скрытую от глаз комнату, и перед ней открылся премилый натюрморт: по середине комнаты стоял шикарный черный рояль, на закрытой крышке которого возвышалась закупоренная бутылка дорогого красного вина и поднос с всевозможными фруктами и сыром. За роялем сидела пышная женщина средних лет, богато одетая, с невероятно сложной, даже немного забавной прической, похожей на средневековый парик с множеством локонов и шпилек. Она не заметила прихода Анны, так как сильно была увлечена игрой, поэтому гостье первой пришлось нарушить молчание.

– Добрый вечер, – уверенно сказала Анна.

Женщина за роялем вскрикнула от испуга и подняла глаза.

– Ты? – удивилась она. – Вот уж кого не ожидала здесь снова увидеть!

– Я сама не ожидала здесь оказаться, – грустно повторила Анна и после недолгой паузы добавила, – снова.

– Что же привело тебя сюда?

Анна не желала выкладывать ей все и сразу, поэтому переменила тему.

– Здесь все изменилось. К лучшему.

– Да, мне тоже нравится, – хозяйка засмеялась, – после того, как ты разграбила мой салон, много времени понадобилось для того, чтобы оправиться.

Анна глубоко вздохнула, готовая к очередному оправдательному монологу, который обычно при этом разговоре ожидался с ее стороны, но женщина прервала ее и встала из-за рояля.

– Я все помню, ты не виновата в своем везении, карты ложились сами. Я не в обиде, ты знаешь! – с этими словами она подлетела на своих полненьких ножках к Анне и тепло обняла ее.

– Именно поэтому мне было велено больше не переступать порог этого заведения? – иронично усмехнулась девушка.

– Анна, ты же понимаешь, что это формальность, которую я вынуждена была соблюсти!

– Понимаю. Видимо, ежечасная слежка за мной тоже входила в эту формальность, – обиженно отозвалась Анна.

– Полагаю, прошло достаточно времени, чтобы забыть старые обиды, – примирительно склонила голову хозяйка.

– Надеюсь.

– Знаешь что? Посидим где-нибудь за чашечкой кофе. Вытащи меня из этого подвала!

– У меня к вам дело, мадам Лафоркад.

– Обсудим.



На Петербург спустился очередной декабрьский вечер. Фонари еще не зажгли, улицы были окутаны пугающей темнотой, которая, казалось, таила в себе страшную опасность, словно кто-то или что-то в любой момент может выскочить из-за угла, схватить и утащить в свое темное логово. Петербургские дома в вечернее время суток казались живыми. Темными фигурами они возвышались над проспектами и переулками, угрожая поглотить все живое, что как-то двигалось рядом с ними. Окна, как глаза огромных чудовищ, светились яркими огнями, выхватывая из кромешного мрака хаотичные участки пространства.

Анна и ее спутница сошли с Итальянской улицы, что была параллельна Невскому проспекту, в красивый сквер с множеством лавочек и обширных клумб. Когда они проходили мимо памятника Пушкину, Анна резко остановилась.

– Что-то не так? – беспокойно осведомилась мадам Лафоркад.

– Все в порядке, – неуверенно протянула Анна и обошла памятник по кругу. – Просто показалось.

– Если тебе показалось то, о чем я думаю, то у меня проблемы.

– Боюсь, не у вас одной.

Дамы ускорили шаг, стараясь как можно меньше смотреть по сторонам и ни о чем не разговаривать. Сделав пару лишних поворотов, они, наконец, дошли до цели своей прогулки.




Глава шестая. Действительное происшествие


На станции метро «Автово» людно: мне приходится изрядно потолкаться, чтобы пробиться к поездам. На самом входе, у широкой круглой лестницы, что ведет к платформе, стоит молодой человек и играет на скрипке, играет виртуозно, так, что дух захватывает. Поглощенные своими мыслями прохожие пробегают мимо, не обращая на него внимания: нельзя их винить, они – люди привыкшие, глаза их уже давно перестали замечать детали, в которых кроется много прекрасного, возвышенного, хотя, вполне возможно, что они никогда и не замечали. Мне долго не удается пройти мимо этого юноши, Моцарт слетает с его инструмента так искусно, словно мне довелось оказаться в Королевской Лондонской Филармонии.

Сколько бы не приходилось спускаться и подниматься по этой грандиозной лестнице, не прекращалось мое восхищение внешним видом станции. Казалось бы, конечная остановка, что тут искать, но помещение поистине великолепно: лампы и перила в позолоченных оформлениях, замысловатые орнаменты на стенах и потолках, широкие гранитовые колонны, возвышающиеся над платформой.

Любуясь окружающей обстановкой, я пропускаю нужный поезд. Приходится ждать следующего, хотя мне уже невыносимо жарко, а людей на станции все прибавляется.

Петербург осенью практически живет в темноте: светлеет поздно, темнеет рано. Однако, покинув метрополитен, мне удается застать сравнительно светлое небо, хоть оно и окутано тучами, что не пропускают ни единого солнечного луча.



Во мне обитает твердая уверенность на счет того, что каждый петербуржец, хоть раз в жизни, но иронизировал над возможностью видеть солнце. Точнее, над ее отсутствием. Я же, напротив, не могу с этим согласиться. Петербургское солнце действительно показывается в полной красе реже, чем в каких-либо других закоулках планеты, но, когда показывается, даже частично, оно прекрасно. Летом, осенью, зимой, весной… Им можно восхищаться в любое время года, оно каждый раз разное, такое, что не сыскать подобного больше нигде. Летом, например, солнце греет уютно, открыто, не позволяя ветру, бушующему на Неве, разрушить представление о приятной теплой погоде. Но самое удивительное солнце в Петербурге светит зимой. На улице стоит морозная свежесть, заставляющая глаза слезиться, льды на каналах трещат, а солнце… Оно не греет, совсем нет. Оно, своими тусклыми лучами, освещает все вокруг, омолаживает Петербург, ослабляя тяжесть его веков и величия. Это зимнее петербургское солнце словно раздвигает дома, освобождая пространство для действия и мысли.

О Петербург! Что за город! Стоит только вступить на громоздкие булыжники его проспектов, как он уносит в свою обстановку, захватывает все мысли целиком, невозвратно! Он оставляет возможность лишь следовать его течению, вливаться в него, не позволяя сопротивляться. А сопротивляться, честно сказать, вовсе не хочется. Можно только с каждой секундой все больше ждать, когда, наконец, этот поток унесет в свои прекрасные, недостижимые дали, когда откроет все свои притягательные тайны, которых за много лет накопилось бесчисленное множество.



Углубившись в свои размышления, я могу бродить по Петербургу часами, не видя дороги. Еще обычно удивляюсь, как меня занесло в тот или иной переулок, абсолютно не внушающий чувства безопасности. К счастью, на этот раз мне вовремя удается очнуться: нужный дом находится на следующей улице.

Войдя к себе в квартиру, которую не вижу нужды описывать, так как она довольно заурядна, хоть и несколько просторнее, чем может показаться сначала, я, первым делом, раздвигаю тяжелые темные шторы, каждый раз при движении поднимающие огромное облако пыли по всей комнате.

Иногда мне кажется, что я абсолютно пропащий человек, решительно без никакой будущности и цели. Мне даже нечем себя оправдать: вот мне снова довелось очутиться у себя дома раньше, чем положено, я просто распиваю свой отвратительный кофе, делая вид и притворяясь, что он мне нравится. Часто ко мне в голову лезут такие мысли, и единственное мое успокоение, в котором я нахожу, если не всю свою душу, но часть ее определенно, – мое прошлое. Я могу часами сидеть в кресле, не занимаясь при этом ничем конкретным, но все же пребывая в состоянии усердной умственной деятельности. Не могу увериться наверняка, возможно ли понять ход такой мысли, поэтому не буду развивать ее до мельчайших деталей, а то ведь, сказать вслух, значит, солгать. Пройдя какой-то знакомый переулок, завидев, даже вдалеке, знакомую вывеску, я могу часами придаваться воспоминаниям о том, о чем, собственно, этот переулок или эта вывеска мне напомнила. Неопределенным словом обозвали меня в связи с этой привычкой некоторые знакомые, но, боюсь, значение его доселе остается мне неизвестным.

И вот уж наступило утро, а я, изнывая от безделья, лежу в своей постели, не коря себя при том абсолютно, выбирая безделье главным своим спутником на предстоящий день. Вставать я решительно не вижу смысла, поэтому, без каких-либо угрызений совести, снова засыпаю, однако не долго мне удается понежиться в этой безмятежной утренней дреме: в мою дверь постучали, при чем постучали настойчиво, каким-то неизвестным мне до сих пор способом, прямо вынудили меня открыть.

Я с какой-то слепой, беспричинной (хотя, очень даже причинной) яростью распахиваю дверь, и то, что я вижу перед собой, сначала повергает меня в прямое смятение, а затем и в холодный ужас. Передо мной стоит Анна в своей белоснежной ночной рубашке в пол, в которой мне довелось видеть ее в последний раз, стоит и улыбается, точно пришла в гости с добрым известием. Я все еще пребываю в состоянии шока, не позволяющего мне пошевелиться, даже моргнуть, чтобы хоть сколько-нибудь убедиться в реальности происходящего. Однако голова моя, работающая в этот момент как-то отдельно от меня, доказывает мне же трезвость моего рассудка: я осознаю, что располагаю возможностью замечать что-то, а именно – стоит передо мною не та Анна, к которой долг мой духовный был ходить каждый день, которая изо дня в день становилась все бледнее и слабее, пораженная страшною болезнью, передо мной стоит молодая девушка, с огнем в глазах, с той лукавою улыбкою, которую я так хорошо помню. Вдруг она протягивает мне руку ладонью вверх, точно ждет, что я положу в нее что-то. Она заискивающе смотрит мне прямо в глаза, взгляд ее при этом добрый, открытый, выражаясь современным языком, без подтекста, однако в нем видна мне четко острая просьба, претензия, какое-то требование, нуждающиеся в непременном выполнении. Это почти взаимодействие пугает меня окончательно, что, отчасти, спасает меня, помогает выйти из ледяного оцепенения, охватившего все мое тело целиком и полностью.

Я трясу головой, учащенно моргаю, даже выставляю руки вперед, делаю все, чтобы избавиться от наваждения, настигнувшего меня так неожиданно. И вот оказалось: этот призрак, удививший меня, вернувшийся откуда-то из далеких времен моей жизни, действительно, – лишь наваждение. Он исчез более неожиданно, чем появился, но мне радостно было осознавать, что рассудок мой не тронулся совершенно, что, возможно, это было лишь временное помешательство, вызванное частым ворошением прошлого в мыслях. Однако ж, чувствуя сильную дрожь в своих ногах, совсем нетвердо стоящих на полу, я выхожу на середину лестничного пролета, оглядываю его вдоль и поперек, прохожусь по всей парадной, дабы убедиться, что это происшествие не было чьей-то злой, умышленной шуткой надо мною. Опровергнув свое предположение окончательно, я поднимаюсь в свою квартиру, закрываю дверь на все три замка у меня имеющиеся и всеми силами стараюсь успокоить свое крайне учащенное сердцебиение. У меня это получается посредством приличного размера рюмки коньяка, которую я в спешке запиваю крепким черным кофе. В состоянии я пребываю в туманном, мысли путаются, бегают в моей голове, точно мыши по ходам, прогрызенным в стенах, скребутся, неприятными шорохами отдаются в моем раздраженном сознании.

Ничего лучше не помогает очистить разум, как прогулка на свежем воздухе: так говорят. Не было у меня привычки следовать этим народным мудростям, что пошли неизвестно, откуда, что старые, как мир, еще и не факт, что работают. Однако в данном случае не вижу я препятствий последовать этой поговорке: решений лучше, чем это, у меня нет.

На улице стемнело, фонари уже зажгли: их теплый свет разливается по петербургским тротуарам, недавно облитым дождем. Оранжевые блики сияют в полумраке проспектов, меняют свое положение с каждым шагом, перебираясь с одного места на другое. Я уже давно знаю, что по Петербургу приятнее всего гулять решительно бесцельно, в нем нужно заблудиться. Имея какую-либо цель в конце пути своего, человек обычно теряет смысл в процессе этого пути, он пребывает в нетерпеливом ожидании достижения конечного пункта. Это отнимает возможность наблюдать, смотреть вокруг, замечать что-то действительно важное, в конечном итоге, наслаждаться. Так как прямой, физической цели своей прогулки я не имею, но имею цель духовную, мне легче получать удовольствие от процесса моего бесконечного марша. Медленно и чинно прогуливаться не позволяет погода: стоит обжигающий ноябрьский холод, мелкий дождь все накрапывает и накрапывает с неба, угрожая усилиться и перерасти в грозный ливень.

Я выхожу на Невский проспект. О, как же он прекрасен в это сумеречное время! Разумеется, он прекрасен в любое время, но, каждый раз, выходя на него, я не без усмешки отмечаю про себя, что вот именно в этот момент он прекраснее всего. Нет слов, подходящих для описания внутреннего состояния моего. Действительно, мысли очищаются, они не просто очищаются, они сметаются напрочь, уходят в какое-то неизвестное небытие, кажется, так, чтобы уже никогда не вернуться. Это ощущение обманчиво, потому что мысли не могут не вернуться, но, если не обращать внимания на осознание этого обмана, если довериться ему, можно погрузиться в ту приятную пустоту, которой иногда так требует измученная душа. Эта пустота ни к чему не обязывает, она лишь дает возможность забыться на время, не подпускает к сердцу размышлений, изо дня в день его сильно ранящих.

Реальный мир, все же, иногда оказывается сильнее, возвращая человека, витающего в этой пустоте на землю. Так случается и со мной: я в спешке перебегаю широкую дорогу и оказываюсь у дверей премилого ресторанчика, в котором мы с Анной когда-то проводили скучные, ни чем не занятые вечера. Я вспоминаю сон, если то, что произошло со мной, можно назвать сном, в котором мне довелось увидеть ее. Она словно что-то просила у меня, словно у меня была обязанность, которую мне случилось не выполнить, не отдать ей что-то. Но что?

Задавая себе этот вопрос, я стою по центру тротуара, на котором в обе стороны движутся непрерывные потоки людей. Лица мелькают у меня перед глазами, огромное количество лиц, но я ничего не вижу перед собой. Кто-то сильно толкает меня, и я выныриваю из своих странных раздумий. Прогулка мне вовсе не помогла. Кажется, разуму моему сделалось только хуже. Неужели прошлое настолько сильно, неужели так легко взять ему контроль над человеческим сердцем? Разбить его в миг, изранить и уничтожить. Хочется иногда взять, да и позабыть все на свете: людей, улицы, себя… Но ведь тот, кто не помнит прошлого – обречен?

Мне решительно иногда непонятно, почему прошедшее наше всегда кажется приятнее настоящего. Много хорошего происходит ежечасно, но всегда человеческий рассудок за человека принимает, чем наслаждаться. Иногда же, человек пытается бороться с этим, он пытается восстановить события, повторить то, что было точно тем же видом, обманываясь при этом собственными ожиданиями. Человек начинает додумывать что-то более лучезарное, более выгодное для себя, а, когда получает что-то хуже даже прошедшего, разочаровывается многократно, и это оказывается для него губительнее, страшнее, душа его горит страшным пламенем, уничтоженная и обиженная. В таких случаях человек именно ищет виновников такого поворота, которого он не ожидал вовсе, не желая принимать абсолютно, что виновником может быть лишь он сам и его неверные, паршивые ожидания, которыми он отравил всю свою внутренность, затуманил мысли и не позволил существовать здравому смыслу.

Мне не удается рассудить об этом более здраво, потому что я прибываю в таком состоянии довольно часто и очень сильно углубляюсь в себя. Мне достается право лишь описать это, указать на то, что это – страшная и непоправимая ошибка, которой можно избежать, не будучи пленником своих проклятых ожиданий.

Премерзкий мой рассудок! Всю жизнь мне кажется, что он работает решительно против меня, накручивая мои чувства, главным образом, разумеется, негативные, выводя меня на них, не позволяя отречься от них. Я чувствую такую сильную усталость!



Действительно, пора домой.




Глава седьмая. Сделка апашей


Мадам Лафоркад еще раз оглянулась, прежде чем указать Анне на нужную дверь. Она облегченно вздохнула: Конюшенный переулок был пуст в это время.

– Стойте! – крикнула вдруг Анна. – Там кто-то есть!

– Где носит этих фонарщиков? – выругалась мадам Лафоркад и буквально затолкнула Анну в массивную черную дверь.

Анна прищурилась от яркого света и на секунду замешкалась: в помещении было невероятно много людей. Вошедшая за ней мадам Лафоркад захлопнула дверь и задвинула огромный железный засов, издавший страшный скрежет. Затем она подошла к молодому человеку, стоявшему тут же, и грозно повелела ему никого не впускать. Взяв Анну под руку, она потащила ее на противоположный конец огромного зала, к большой лестнице. Анна еле поспевала за своей шустрой спутницей, но, постоянно спотыкаясь то об чей-то стул, то об пробегавшего мимо служащего, она все таки благополучно дошла до кабинета, в который ее приволокла мадам Лафоркад. Закрыв за собой дверь, она усадила Анну за круглый стол и глубоко вздохнула.

– Можно перевести дух.

– Что это за место?

– Я удивлена, что ты здесь впервые. Это заведение – пристанище всех проигравшихся картежников, заядлых пьяниц и неудачливых воров. Иногда – место сводничества.

– То есть, бордель? – не унималась Анна.

– Нет, просто здесь много потенциальных клиентов.

– Но почему мы здесь?

– Если нам лишь показалось, что на улице кто-то был, нам повезло, они не знают, где мы, и здесь искать будут в последнюю очередь.

– Постойте, а почему ищут вас? – вдруг спросила Анна.

– Я поссорилась с твоими друзьями. Не так давно.

Анну прошиб холодный пот. Кажется, человек, у которого она хотела просить помощи, сам нуждался в помощи, при чем, еще более, чем она сама.

– С этим я разберусь самостоятельно, – попыталась успокоить девушку мадам Лафоркад. – У тебя было ко мне дело?

– Сейчас это неважно, – прошипела взволнованная Анна.

– Успокойся, я…

Стук в дверь прервал их беседу. Заглянул официант и спросил, что им подать.

– Кофе.

– Изволите коньяку?

– Неси.

– Бутылку, – добавила Анна.

Через пару минут официант вернулся с серебряным подносом. Когда дверь за ним захлопнулась, мадам Лафоркад села напротив Анны и посмотрела ей в глаза.

– Если ты так переживаешь, давай заключим сделку: я помогу тебе, ты – мне. Уверена, ты сможешь найти контакт со старыми знакомыми.

Девушка лишь растерянно кивнула и опрокинула рюмку коньяка залпом.

– Анна, соберись. Сейчас не время… Подожди, – неожиданно переменила тон мадам Лафоркад, – ты боишься!

После недолгой паузы Анна подняла на нее глаза и мертвенно-бледными губами прошептала:

– Беркут.

Ее компаньонка так и застыла. Одного этого слова, этого имени было достаточно, чтобы ввергнуть человека ее круга в ужас. Однако, будучи опытной в таких делах женщиной, она довольно быстро смогла совладать с собой.

– Что ему от тебя нужно?

– Вы помните Бернштайна?

– Конечно! Никогда ему не везло, я еще удивлялась, почему он ходит всегда такой потерянный, разумеется, пока не узнала, что он принимает морфий. Но я его уже давно не видела, полагаю…

– Он умер год назад, – перебила Анна, – и оставил незаконченные дела с Беркутом. Меня, как единственную, знавшую его хоть сколько-нибудь, просят за него.

– Это несправедливо! – вскрикнула мадам Лафоркад.

– Неважно. Если пришли ко мне, делать уже нечего. Рассуждать и подавно.

– Ты уже была у него?

– Еще нет.

– Значит, ты не знаешь, что ему нужно?

– Надеюсь, деньги.

– Что ты намерена делать?

– В этом и заключалась моя просьба. Допустите меня к столам, как только разберусь с этим, я исчезну, вы меня больше не увидите, клянусь, – с жаром проговорила Анна в страхе получить отказ.

– Хорошо. Ты не будешь играть честно, но, прошу тебя, делай это, не привлекая внимания. Тебя все знают, а репутацию моего салона второй раз я уже не поправлю.

– Даю слово, – Анна немного успокоилась.

– Тогда идем. Сегодня «Норд» открыт, там будет много народу. Возьмем извозчика, так безопаснее.

– Нет, – отрезала Анна.

– Как это нет? А куда ты пойдешь?

– На Спасский переулок.



Анна как можно глубже надвинула на лицо капюшон своего плаща. Она знала, что пребывает в полной безопасности: за ней следят и уж точно не позволят случиться чему-нибудь скверному. С трудом переставляя ноги по засыпанным снегом тротуарам, она не без ужаса представляла предстоящую встречу, что не обещала ничего приятного.

Фонари уже зажгли, их тусклый свет едва ли помогал разбирать дорогу, чего нельзя было сказать о луне, яркий лик которой разливал приятное, даже успокаивающее, серое свечение по петербургским бульварам. Город словно застыл: на улице не было ни единой живой души, лишь где-то вдалеке можно было различить тихий свист зимнего ветра, что гулял по узким переулкам.

Шагая по Невскому проспекту, Анна невольно вышла на центр, точно стараясь попасть в самый освещенный его участок, как будто это еще более способствовало ее безопасности. Она остановилась у Казанского собора, что великолепным гигантом возвышался над дорогой. Луна красиво окутывала его широкий купол своим мягким светом, придавая ему приветливый, умиротворенный вид, грандиозные булыжники его казались мягкими, словно плотный тюль, способный укрыть от холода и опасности.

Анна приблизилась к колоннам собора, медленным шагом она прошла по скверу, растягивая время, отдаляя минуту, которой так боялась. Она замечталась: мысли унесли ее в далекое прошлое, когда она еще не знала ни отчаяния, ни страха перед своей будущностью. Из ее приятных размышлений ее выдернул отвратительный шепот, разорвавший тишину Невского проспекта и всего Петербурга своим пугающим, клокочущим звуком. Анна в испуге повернула голову в направлении, из которого он исходил, и успела заметить мелькнувшую меж колонн тень, что исчезла так же быстро, как и появилась. Взволнованная, она сорвалась с места и, чуть ли не бегом, двинулась в сторону Дворцовой площади, на которой, следует отметить, в это время царило некое оживление: множество хмельных господ гуляло перед Зимним дворцом, распевая песни, перекрикивая ветер, дувший с замерзших берегов Невы.

Свернув на Спасский переулок, Анна стала вглядываться в дома, что казались одинаковыми в тусклом лунном свете. Наконец, взгляд ее упал на засыпанную снегом черную вывеску. Она с трудом подпрыгнула, ударив по ней рукой, и прочла показавшуюся золотую надпись. Аптека.

"Я на месте," – подумала Анна.



Дрова, сложенные аккуратной стопкой в камине тихо потрескивали, охваченные безжалостным пламенем, огоньки свечей в старинных канделябрах взволнованно колыхались из стороны в сторону. Анна, уверенно вошедшая в помещение, в котором царил успокаивающий полумрак, направилась прямо к деревянному прилавку в углу комнаты и, подойдя к нему, уже собиралась нажать на потертый золотой звонок, как тихий, спокойных голос окликнул ее из-за спины.

– Добрый вечер. Я вас ждал.

Вздрогнув от неожиданности, она обернулась. На массивном кресле, обитом красным бархатом, восседал молодой человек лет двадцати пяти с огненно-рыжими волосами, убранными в аккуратный хвост на затылке. Поза его напоминала ту, в которой часто изображали художники-портретисты великих монархов Британской империи. Одет юноша был в вычищенный до блеска черный фрак, прекрасно дополнявший целостность его солидного образа.

– Вы изменились.

– Надеюсь, что так, – улыбнулся он.

– Я хочу, чтобы вы оставили меня в покое, – отчеканила Анна, но голос ее при этом предательски дрогнул.

– Не сомневайтесь, я оставлю, – все тем же невозмутимо спокойным тоном проговорил молодой человек.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/diana-aleksandrovna-chesnokova/zapiski-storonnego-nabludatelya/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения